Российское православное духовенство во второй половине XIX в. постепенно утрачивало сословные черты, превращаясь в профессиональную группу. Менялся со временем и его менталитет. Каждое духовное лицо обладало определенными чертами, которые выделяли его из остального населения и делали представителем своей социальной общности. При этом ожидаемое обществом и церковью поведение священно- и церковнослужителя подчас резко контрастировало с его действительным поведением. Многократно повторенное девиантное поведение в конечном счете стало восприниматься обществом как вполне ожидаемое. На взгляд Т.Г. Леонтьевой, «так называемое неканоническое поведение становилось привычным для повседневной жизни духовенства» [1].
Духовное лицо, в силу специфики профессии, в отличие от простых граждан должно было соответствовать своей социальной роли не только на работе, но и вне ее. Любое действие священнослужителя становилось публичным и рассматривалось обществом как профессиональное. Самый незначительный проступок или отклонение от нормы, допущенное священно- и церковнослужителем в быту, трактовались обществом как проявление непрофессионализма. Духовное лицо обязано было контролировать абсолютно все свои действия и поступки, чтобы соответствовать представлениям населения об идеальном пастыре. Единичный поступок бросал тень на все духовенство. Русская православная церковь пыталась всеми способами бороться с отклоняющимся поведением с помощью различных инструментов, своего рода «мер социального контроля».
Статья написана большей частью на материалах одной епархии – Вятской. Если Тверская епархия, на материалах которой исследовала приходское духовенство Т.Г. Леонтьева, является типичной по своей относительной благополучности, то Вятская епархия – типично неблагополучная.
Во второй половине XIX в. самым распространенным пороком в среде приходского духовенства, как и в более ранний период, было пьянство. Его неизменным спутником было недостойное поведение. В духовную консисторию со всех сторон поступали жалобы на священников, которые недостойно вели себя в нетрезвом виде. Так, в 1879 г. была прислана жалоба, что священники с. Курьинское Глазовского уезда А. Курочкин и М. Тукмачев «каждодневно бывают в нетрезвом виде и возбуждают между собой скандалы», а Курочкин, придя пьяный к больному, не смог говорить и лег к нему в постель спать [2]. Псаломщик с. Ключевское Слободского уезда В. Анисимов «в нетрезвом виде бесчинствовал, выбивая стекла и врываясь в дома, а также передразнивая слова священника в церкви» [3]. В 1907 г. на всю губернию был «ославлен» священник с. Всесвятского Слободского уезда Н. Медведицын, который, напившись, ночью «обругал площадной бранью» на улице часового, назвал всех полицейских «кровопийцами и дармоедами» и даже приказывал доложить об этом начальству [4]. На священника с. Чистопольское Котельнического уезда Левашева поступила жалоба, что он пьяный «испражнялся на улице» [5]. Священник с. Бурмакино Вятского уезда И. Рязанцев был наказан «за хождении в подпитии на колокольню для звона, и за играние на скрипке при народе, и за обругание дьячка» [6].
Употребление спиртных напитков пагубно отражалось на исполнении служебных обязанностей. Так, вятский священник В. Москвин во время литургии, которую служил в нетрезвом виде, оступившись, «упал на алтарь, где и уснул, не окончив литургии» [7]. Священник с. Качки Елабужского уезда И. Бессонов в подобном состоянии пролил св. дары, а затем его вырвало прямо в алтаре [8].
Нередко сами прихожане и народные традиции провоцировали священнослужителей на пьянство. Во время престольных праздников священнослужители по традиции совершали молебны в домах прихожан. Крестьяне основательно готовились к приему гостей: закупали вино, варили пиво и брагу, готовили угощение. При обходе почти в каждом доме священнику и его спутникам подавали рюмочку. По воспоминаниям самих священнослужителей, «неосторожному в употреблении водки не возможно было выходить целый день трезвым, хотя бы то был молодой и крепкий человек» [9]. После молебна староста от имени сельского мира подносил священнику последнюю рюмку. Сами священнослужители также могли выступать в роли угощающей стороны. «Особо с угощением и водкой» полагалось встречать благочинного, его рассыльных, а также консисторских сторожей, которые везли метрические книги, исповедные листы и венчики [10].
Пьянство как отличительный порок так прикрепилось к представителям духовного сословия, что стали даже говорить о наследственном алкоголизме. Известный протоиерей С. Булгаков с сожалением отмечал, что «алкоголизм скосил две молодые жизни моих братьев, по-своему трогательных и благочестивых, и только милостью Божьей я сам спасся от этой гибели» [11]. С другой стороны, осуждая пьянство отдельных священнослужителей, паства в гораздо большей степени была подвержена этой болезни. Именно духовенство в конце XIX в. выступило инициатором создания попечительств о народной трезвости, которые были образованы в 60 епархиях, в том числе и Вятской. В каждом приходском училище был организован кружок трезвости для воспитания учеников.
Часты были драки и взаимные оскорбления духовных лиц. Священник с. Святицкое Глазовского уезда А. Двинянинов принародно ругал причетника, называя его «подлецом и сукиным сыном» [12]. Псаломщики также не оставались в долгу. Священник с. Усть-Чепецкое Вятского уезда И. Новицкий вынужден был подать рапорт, что в течение двух лет «он и его семейство терпят со стороны псаломщика Н. Спасского страшные неприятности». Чашу терпения священника переполнила выходка 1 сентября 1905 г., когда Спасский пришел к нему в дом и в сенях разлил детское судно и обозвал его жену. Пришедшему за разъяснением Новицкому он сказал: «Я и тебе этим судном рожу твою разобью» [13].
Немало священно- и церковнослужителей проявляло любовь к азартным играм. Вятская духовная консистория совместно с Епархиальным училищным советом в 1912 г. решали, что предпринять в отношении диакона с. Старый Торьял Уржумского уезда А. Мамаева и учителей церковно-приходских школ Н. Смирнова и И. Исакова, которые регулярно «кутили и играли в карты» [14].
Крайне редко, но все же случалось, что священно- и церковнослужителей судили за развратные действия. Диакон с. Ржанопольское Ф. И. Мальчиков в 1855 г. был признан виновным в беременности девицы [15]. За подобный проступок находился под следствием священник с. Марисольское Уржумского уезда Г. Панаевский [16].
Отдельные клирики совершали весьма эксцентричные поступки, чем шокировали паству. В 1883 г. в публичном доме г. Елабуги был обнаружен священник с. Умяк Б. Гаврилов [17]. В 1897 г. псаломщик с. Зюздино Глазовского уезда М. Чермных на площади ходил полуобнаженный, ругался и даже грозил сжечь село и зарезать пристава, а в конце дня «обнажил член и тайные уды и показывал их публике» [18].
Рост девиантного поведения в среде приходского духовенства не был случайным.
Священно- и церковнослужители не могли не заметить, что все большее число граждан начинает воспринимать их как маргиналов. В самом обществе и на страницах печати преобладала критика духовного сословия. Высказывания в защиту духовенства однозначно воспринимались как тенденциозные, написанные по указу сверху. По выражению Б.Н. Миронова, «им все недовольны, и ему все ставится в вину» [19]. Священно- и церковнослужители, являясь наравне с дворянами самым грамотным и читающим сословием, вынуждены были постоянно читать о себе весьма нелицеприятные вещи. Необъявленную войну против РПЦ в Вятской епархии вела газета «Вятская речь». В ней регулярно печатались материалы, обличающие вятское духовенство.
В период первой русской революции и после нее стали регулярными покушения на имущество церкви и жизнь священнослужителей. Так, в 1912 г. шайка из пятнадцати вооруженных преступников ограбила Сухумский монастырь [20].
В Вятской губернии, как и в целом по России, очень редко, но случалось, что граждане могли даже избить священника. Так, в 1902 г. крестьяне с. Карсовай нанесли побои местному священнику [21]. В 1883 г. купец г. Нолинска нанес оскорбления и побои двум священникам [22].
Самым ужасным преступлением стало ограбление и убийство священника с. Илгани Орловского уезда А. Фролова [23]. В ночь на 1 сентября 1908 г. неизвестные ворвались в дом священника с целью ограбления. От нанесенных побоев Фролов и его жена скончались.
Духовенство жаловалось на то, что приходится зачастую выпрашивать деньги у прихожан. Видимо, это наносило психологическую травму, особенно молодым священникам, и убивало во многих из них желание приносить пользу народу. Прихожане в свою очередь были недовольны завышенными, на их взгляд, запросами священно- и церковнослужителей. Отношение к духовенству выражала пословица «Поп с живого и мертвого дерет».
Духовенство формировалось в особой среде, при этом едва ли не решающее влияние на формирование личности священнослужителя оказывала не семья, а духовная школа. В 8 – 9 лет мальчик уезжал от родителей в город для обучения в духовном училище, а затем в семинарии. На долгих десять лет он оказывался без родительского внимания и опеки. Именно в духовной школе формировался православный священнослужитель, в то время как дети из иных сословий могли постоянно учиться будущей социальной роли, наблюдая за жизнью и работой своих родителей.
Даже защитники духовной школы признавали, что священнослужителя «в семинарии необходимо приучать к самостоятельной деятельности, знакомить с будущими отношениями» [24]. Семинаристы представляли собой особый социальный слой со своими нравами, привычками, моральным кодексом. Н.Н. Златовратский так описал образ семинариста, сильно поразивший его в детстве: «Необыкновенно длинная, сутуловатая фигура с смуглым лицом и темными волосами, мало разговорчив, несколько даже суров, ходивший в длинном синем халате (школьная одежда семинаристов)» [25].
С алкоголем и другими вредными привычками будущие пастыри знакомились чаще всего в подростковом возрасте в годы обучения в духовном училище и семинарии. Отсутствие опытных воспитателей, которые могли бы помочь семинаристам организовать досуг соответственно религиозному образу жизни, приводило к весьма плачевным последствиям. В свободное от учебы время семинаристы фактически были предоставлены сами себе. Писатель Н.В. Успенский отмечал, что от скуки и безысходности «в конце концов по примеру многих своих собратьев я стал искать veritas in vino» [26]. С. Сычугов вспоминал, что в годы его обучения в Вятском духовном училище, а затем в семинарии ученики как старших, так и младших классов «напивались до скотства». Особенно сильное впечатление производил на округу караван из 30–40 повозок, в которых пьяные семинаристы следовали на каникулы домой [27].
Весьма охотно семинаристы во время отдыха играли между собой в азартные игры. Священник А. Попов, будучи учеником Вологодского духовного училища, увлекшись игрой «в бабки», «стал посвящать игре весь досуг, пока не достиг того, что стал выигрывать гроши и копейки» [28]. Священник М. Лавров, обучаясь во Владимирской духовной семинарии, не мог находиться в снимаемой квартире, так как там «с раннего вечера во всю ночь была картежная игра», которой предавались его товарищи, городские священники и хозяева квартиры [29].
Некоторые семинаристы занимались даже воровством. При этом существовало негласное правило: «Украсть у товарищей – преступление, надуть начальство – подвиг» [30]. Воровали бурсаки из погребов начальства, а также в городе: овощи с огородов, кур, рыбу из сетей, калачи с лотков, вещи из лавок [31].
Внеклассный надзор осуществляли, как правило, ученики старших классов, что привело к такому страшному пороку бурсы как дедовщина. Иногда это было более-менее безобидно. Так, П. Н. Луппов вспоминал, что новичков просто не пропускали в коридоре училища [32]. В других случаях дедовщина принимала более изощренные формы. Будущего священника Лаврова старшеклассники выпороли прямо в классе за то, что он как лучший ученик был посажен под № 1. [33] В Вятской бурсе новичкам устраивали «вселенскую мазь»: накидывали на них мешок и избивали [34].
Вообще рукоприкладство было характерно для нравов духовной школы. И именно там, в стенах училища и семинарии, будущие священнослужители учились «распускать руки».
Во-первых, в самом процессе обучения применялись телесные наказания: их пороли розгами и ставили на колени. Иногда пороли сильно. И. Красноперов вспоминал, что в Елабужском духовном училище стоял такой стон и рев подвергаемых наказаниям, что приходилось закрывать на время окна, выходящие на улицу [35]. Причем пороли сами ученики, обычно из числа старшеклассников. Для богословского выпускного класса семинарии унизительные наказания не применялись.
Во-вторых, ученики сами нередко пускали в ход кулаки. С. Сычугов вспоминал, что зимой по субботам за городом устраивались настоящие сражения между вятскими бурсаками и мещанами. В бою участвовало до 500 человек, избирались главнокомандующие, командиры отрядов, застрельщики, прикрытие, резерв [36]. О подобных кулачных боях владимирских семинаристов и мещан писал Н.Н. Златовратский [37].
Именно в бурсе будущие священники знакомились с запрещенной литературой и социалистическими идеями. Почти в каждой российской семинарии когда-либо существовал тайный кружок. В Вологодской губернии семинаристы в 1860?е гг. выпускали подпольный журнал «Кводлибет», обсуждали запрещенную литературу. В итоге несколько семинаристов было арестовано. Не была исключением и Вятская духовная семинария. К этому располагало и особое место Вятки в системе осуществления правосудия: в 1860 – 1869 гг. в городе проживало около 570 ссыльных, затем их число уменьшилось почти в 2 раза. Тем не менее ссыльные играли заметную роль в жизни города.
Что-то похожее на кружок существовало вокруг преподавателя Вятской духовной семинарии А.А. Красовского, который открыл частную библиотеку, где можно было познакомиться с работами либеральных авторов. Даже духовные академии были пропитаны социалистическими идеями. О Красовском, выпускнике Вятской духовной семинарии и Санкт-Петербургской духовной академии, вятский губернатор В.И. Чарыков написал: «Будучи сильно заражен в Петербурге атеизмом и нигилизмом, он сначала приблизил к себе воспитанников, а потом начал проводить между ними свои вредные идеи» [38].
В 1859 г. группа семинаристов собрала 2 руб. и купила на них у студента Московского университета Масленникова, приехавшего к отцу в Вятку, литографический экземпляр «Былого и дум» Герцена [39]. В 1863 г. вятские семинаристы стали получать прокламации, поступающие из тайного кружка при Казанском университете. Распространял прокламации семинарист Е. Красноперов, получая их от своего двоюродного брата – студента Казанского университета [40]. Все это привело к аресту учителей семинарии А.А. Красовского и Я.Г. Рождественского, а также шести семинаристов. Еще 60 семинаристов были исключены из Вятской духовной семинарии [41].
В 1869 г. в Вятской духовной семинарии действовала тайная библиотека, для которой семинаристы вскладчину покупали нелегальные книги. Библиотекой в разное время руководили семинаристы М.М. Овчинников, П.И. Кротов, С.П. Мышкин. В том же 1869 г. в Вятке возник кружок Н.А. Чарушина. В него входили гимназисты и вятские семинаристы. Они знакомились с произведениями Белинского, Герцена, Чернышевского, Писемского. После того как в 1871 г. кружок возглавил М. Бородин, в нем начали активно обсуждать идеи К. Маркса и Ф. Энгельса, читать журнал русской секции I Интернационала «Народное дело» [42].
Каждый год из российских духовных семинарий исключали неблагонадежных семинаристов, многие из них становились революционерами. Другие семинаристы уходили сами. Так, будущий протоиерей С. Булгаков ушел из семинарии из-за того, что «уже в первом – втором классе семинарии наступил религиозный кризис, который закончился утратой религиозной веры на долгие годы… Я стал жертвой мрачного революционного нигилизма. К этому надо присоединить и то, что общая атмосфера духовной школы бессильна была противопоставить этому нигилизму достаточное противодействие» [43].
В начале XX в. тайные общества ушли в прошлое: многие семинаристы уже не скрывали своих взглядов. По российским духовным семинариям прокатилась волна бунтов и беспорядков. Так, 11 апреля 1907 г. над зданием Смоленской духовной семинарии был поднят красный флаг, выбивались стекла, бросались петарды, звучали револьверные выстрелы [44]. 20 февраля 1907 г. подобные беспорядки произошли в общежитии Воронежской семинарии, один из семинаристов даже стрелял в инспектора семинарии [45].
Как бунт епархиальным начальством были восприняты события, произошедшие в апреле 1905 г. в Вятской духовной семинарии. Семинаристы устроили собрание в здании общежития, протестуя против исключения нескольких человек. Затем они вышли на улицу, где распевали революционные песни и принимали участие в демонстрации [46].
Особым для вятских семинаристов выдался 1907 г. В январе они организовали семинарский союз, в котором состояло более 300 человек. На средства комитета выписывались газеты, журналы и брошюры социал-демократического и эсеровского направлений, издавались и распространялись листовки, воззвания, семинарские журналы «Рассвет», «Мысль», «Хулиган» и другие. Семинаристами бойкотировались занятия. 4 мая после уроков состоялась сходка, где обсуждался вопрос о бойкоте экзаменов. За бойкот высказались 322 воспитанника, и только 98 не примкнули к бойкоту. Правление семинарии, получив требования учеников, решило закрыть семинарию, подписавшихся исключить и обратиться за помощью к полиции. Начались аресты. В 1910 г. выездной сессией Казанской судебной палаты началось слушание дела о 40 бывших воспитанниках Вятской духовной семинарии, обвинявшихся в соучастии в преступном обществе. В итоге 12 человек были осуждены [47].
Процент выходцев из духовного сословия в среде революционеров был непропорционально велик. В 1870?е гг. среди народников дети духовенства составляли 22%, в то время как в населении страны доля духовенства составляла лишь 0,9% [48]. Руководители РСДРП(б) А.И. Микоян, Н.Н. Подвойский, И.В. Сталин вышли из стен духовной семинарии. Духовная школа формировала личность приходского священника, но после ее окончания только он решал, как жить дальше. Хотя, безусловно, многие своеобразные этические законы, действующие в духовной школе, переносились и во взрослую жизнь. Духовная школа хорошо знакомила с теневыми сторонами человеческой натуры, при этом слабо готовила к исполнению пастырских обязанностей. Практических занятий с выездом в приходы для семинаристов не предполагалось. Вятский священник А. Одоев в 1900 г. указывал на важность «экспериментального искусства общения с прихожанами» [49]. Он предлагал священно- и церковнослужителям брать своих детей, приехавших из семинарии на каникулы, с собой на работу. Однако сделать это было довольно трудно. Семинаристы приезжали домой так редко, что их старались не привлекать ни к какой работе. По выражению того же А. Одоева, «каникулярное время для семинариста – синоним ничегонеделания» [50].
Оказавшись в приходе, священнослужитель начинал строить новые отношения: с паствой, с клиром, с начальством. Ему предстояло играть не одну, а несколько социальных ролей. И ни к одной из них его не готовила духовная школа. Переносить на отношения с сослуживцами свои отношения с товарищами по учебе он не мог. Прихожане встречали его настороженно, при этом оказывалось, что умение и знание служебных обязанностей не гарантируют нормальной работы в приходе. Гораздо важнее было найти правильный психологический подход к прихожанам. Священнику сразу же указывали на его место в приходе. Тем более, что священнослужитель фактически оказывался на содержании у прихожан. Не случайно, что некоторые священно- и церковнослужители так и не смогли приспособиться к жизненным реалиям. Многие начинали работать в приходе в приподнятом настроении. Его выразил вятский священник Н.Н. Блинов: «Я думал, выбирая судьбу, одно. Только на духовной службе в селе можно быть наиболее полезным для народа» [51]. Вскоре радужная пелена слетала с глаз и ей на смену приходили безразличие и апатия.
Растущее число случаев отклоняющегося поведения приходского духовенства во второй половине XIX – начале XX вв. не могло не вызывать тревоги у высшего руководства РПЦ. Большинство таких случаев становилось известно епархиальному архиерею. Во-первых, информация поступала от местных благочинных. Помимо ежегодных сводок, они могли направить внеочередные рапорты на действие подведомственных священно- и церковнослужителей. Во-вторых, существовала дублирующая система проверки и выявления случаев неправовых действий духовенства в лице низших полицейских чинов. Зачастую, не дожидаясь ответа со стороны губернского начальства, полицейские успевали провести собственное расследование. Все рапорта полиции, касающиеся духовенства, канцелярия губернатора направляла в духовную консисторию. В-третьих, проверялись все без исключения жалобы на действия священно- и церковнослужителей, поступающие от населения. В Вятской епархии в начале XX в. в 56 благочиниях работали 88 следователей из числа священников [52]. При такой системе проверки достаточно сложно было скрыть проступок духовного лица.
Церковный корпоративный суд в XIX в. устарел, однако судебная реформа 1864 г. совершенно не коснулась церковного судопроизводства. Хотя в начале 1870?х гг. специальная комиссия разрабатывала проект реформы церковного суда. Большинство дел о проступках духовных лиц не подпадало под действие светского суда и рассматривалось в Духовной консистории. В светских судах подлежали рассмотрению: 1) судебные тяжбы между священниками и священников с мирянами о невыполнении договора или обязательства, а также иски о возмещении убытков (Гражданское право); 2) преступления против законов государства; 3) тяжкие уголовные преступления (Уголовное право) [53]. Все остальные правонарушения, совершенные духовными лицами, рассматривал исключительно церковный суд.
Церковное законодательство предусматривало по отношению к правонарушителям следующие наказания: 1) лишение священнослужителей сана с исключением из духовного ведомства; 2) лишение священнослужителей сана с оставлением в духовном ведомстве на низших должностях; 3) временное запрещение в священнослужении с отрешением от должности и с определением в причетники; 4) временное запрещение в священнослужении без отрешения от места, но с возложением эпитимии в монастыре или на месте; 5) временное испытание в архиерейском доме и монастыре; 6) отрешение от места; 7) исключение за штат; 8) усугубление надзора; 9) пеня и денежное взыскание; 10) поклоны; 11) строгий и простой выговор; 12) замечание [54].
Наиболее легким наказанием были выговор и замечание. Назначались они главным образом за незначительные должностные проступки. Священник с. Верхокуменское Вятского уезда И.М. Васильев в 1851 г. получил выговор «за самовольное отлучение от церкви» [55]. Диакон с. Ржанопольское Ф.И. Мальчиков в 1850 г. получил замечание за незнание катехизиса [56]. Священник Знаменской церкви г. Вятки А. А. Чистяков в 1853 г. получил выговор «за неправильное употребление церковной казны» [57].
Самым строгим наказанием считалось лишение сана с исключением из духовного звания. Применялось оно крайне редко. Вся система церковного судопроизводства была построена так, чтобы защитить духовное лицо от светского суда. Все гражданские проступки, совершенные священно- и церковнослужителями, рассматривались только церковным судом. Исключению из духовного звания подлежали лишь лица, совершившие уголовные преступления. Соответственно к уголовной ответственности привлекалось уже не духовное, а гражданское лицо. В 1863 г. вятский дьякон с. Мулинское Слободского уезда И. Ложкин был исключен из духовного звания и сослан в Сибирь за кражу из церкви дароносицы. Отбыв наказание, он вернулся в Вятскую губернию, где был приписан к крестьянскому обществу [58].
Наиболее распространенными видами наказаний во второй половине XIX – начале XX вв. стали штрафы и временное запрещение священнослужения с определением в причетники либо с отсылкой в монастырь. Штрафы обычно не превышали 10 руб. Так, в 1852 г. священник с. Ржанопольское А.В. Васнецов был оштрафован на 5 руб. за «неговорение проповеди в течение 4 лет» [59]. Священник Вознесенского собора г. Сарапул В. Зорин в 1878 г. был оштрафован на 10 руб. «за нанесение обиды крестьянину и его семейству словами и действиями» [60]. В 1888 г. был оштрафован на 5 руб. «за игру в карты» священник Глазовского уезда С. Н. Спасский [61]. Священнослужители с. Колково Орловского уезда были оштрафованы по 10 руб. каждый за небрежное ведение метрических книг. Взимаемые суммы шли в пользу епархиального попечительства о бедных духовного звания.
Минимальный срок пребывания в одном монастырей составлял 2 недели, максимальный – 2 месяца. Минимальный срок эпитимии в две недели, как правило, получали священно- и церковнослужители, ведущие нетрезвый образ жизни. Диакон Вознесенского собора г. Сарапула в 1878 г. за нетрезвую жизнь и неисправность по службе был направлен на две недели в монастырь [62]. На такой же срок в монастырь был направлен псаломщик с. Усть-Чепецкое Вятского уезда Н. Спасский в 1905 г. за грубость и нерадивое исполнение должности [63]. На два месяца отправляли в монастырь клириков, совершивших более значимые проступки. Так, в 1855 г. диакон с. Ржанопольское Ф.И. Мальчиков был «сочтен виновным в беременности девицы», за что и был приговорен к двум месяцам эпитимии в монастыре [64]. В 1860 г. на два месяца в Успенский монастырь был отправлен священник Богородицкой церкви с. Бурмакино И.И. Рязанцев за то, что «ругал дьячка и таскал за волосы» [65]. Диакон церкви Св. Иоанна Предтечи А.М. Левашов в 1879 г. получил максимальный срок пребывания в монастыре «за оскорбительные слова в адрес государя императора» [66].
Запрещение священнослужения и определение в причетники применялось крайне редко. Например, в 1868 г. был запрещен диакон Предтеченской церкви г. Вятки В.Н. Сергеев «за нанесение удара дьячку» [67]. В 1888 г. диакон с. Березники Вятского уезда А. С. Краев «за нетрезвость, за службу в нетрезвом виде, за неисполнение предписаний благочинного» был запрещен и низведен в причетники [68].
Сравним данные по наказаниям духовных лиц в Вятской епархии за 1901 и 1914 гг. В 1901 г. Вятской духовной консисторией было возбуждено 81 дело и, кроме того, рассматривалось 39 дел, оставшихся с прошлых лет. 25 (12 %) дел было оставлено без последствий. По 48 делам, из них 15 дел с прошлых лет, 82 священно- и церковнослужителя (3 % от всего приходского духовенства) понесли наказание [69]. В 1914 г. было возбуждено 147 дел. 53 (36 %) дела были оставлены без последствий. По 17 делам были сделаны наставления, внушения и вразумления, а по 45 делам 66 человек понесли наказание [70]. Если сложить число лиц, понесших наказания и получивших выговор, то получается, что общее число осужденных составляло те же 3 %.
Особый рост отклоняющегося поведения среди духовенства произошел в годы первой русской революции и несколько лет после нее. На кого-то подействовали революционные события и новые настроения в обществе. Многие священно- и церковнослужители были разочарованы политикой государства в отношении РПЦ и манифестом 17 октября 1905 г. В 1908 г. Вятской духовной консисторией было возбуждено 380 дел. 126 дел были оставлены без последствий. По 198 из них лица понесли наказание. 2 духовных лица были осуждены за противоправительственную деятельность [71].
Можно констатировать, что во второй половине XIX – начале XX вв. число случаев отклоняющегося поведения неизменно увеличивалось. Каждый год состояло под следствием не менее 200 человек, что составляло около 10 % всего работающего духовенства. При этом следует учитывать, что по нормам гражданского и уголовного законодательства большинство дел не было бы возбуждено за отсутствием состава преступления. То же пьянство, игра в азартные игры, неуважение к вышестоящему руководству, нерадивое исполнение служебных обязанностей рассматривались в качестве правонарушения только сословным церковным судом.
Рассмотрим, за что были осуждены вятские священно- и церковнослужители. В 1901 г. за пьянство были наказаны 24 человека или 30 % всех осужденных Вятской духовной консисторией. За самоуправство и различные противозаконные действия по службе понес наказание 21 человек. За неисправность по должности было наказано 20 человек, а «за немиролюбие, непослушание, неприличные поступки и неблагоповедение вообще» – 15 человек. Кроме того, 2 священника были наказаны за притязательность к низшим клирикам [72]. Наказания, а значит и проступки, отличались по стратам духовного сословия. Среди осужденных за нетрезвый образ жизни преобладали причетники и вдовые клирики. По остальным проступкам лидировали священники.
Церковное судопроизводство во второй половине XIX – начале XX вв. оставалось архаичным. Отсутствовало элементарное определение состава правонарушения духовного лица, правовые нормы церковного судопроизводства не отвечали принципу формальности доказательств. Духовная консистория произвольно определяла степень наказания. В результате могли накладываться различные наказания за одно и то же правонарушение. В 1859 г. священник Владимирской церкви Н.И. Янковский за венчание мещанина на несовершеннолетней был отправлен на 1 месяц в монастырь [73].
Существенным недостатком церковного судопроизводства было то, что система наказаний не достигала важнейшей цели – перевоспитания правонарушителя. Число священно- и церковнослужителей, совершивших повторное правонарушение, было велико. По Вятской епархии среди лиц, когда-либо наказанных церковным судом, половина была осуждена более одного раза. Священник с. Верхокуменское Вятского уезда И.М. Васильев впервые получил выговор в 1851 г. за отлучение от церкви. Второй раз он совершил более тяжкий проступок: состоял в связи с солдаткой, за что был лишен занимаемого места и запрещен. В третий раз он получил строгий выговор за непокорность настоятелю церкви. В четвертый был снова запрещен за богослужение в пьяном виде. В пятый за многочисленные доносы и прошения оставлен в запрещении. В шестой он был судим за беспорядки в приходе. В седьмой и последний раз в 1871 г. Васильев за регулярное пьянство был уволен с должности причетника [74].
Церковные наказания были мягкими. Церковные власти могли действовать большей частью внушением. Без внутреннего раскаяния провинившегося священнослужителя система наказаний РПЦ оказывалась недейственной. Сравнивать пребывание в монастыре с отбыванием наказания в исправительных учреждениях гражданского ведомства нельзя. Упомянутый выше священник И.М. Васильев в 1863 г. так и не отбыл наказание: «за буйство, пьянство и бесчинства» его выгнали из монастыря [75].
Даже те священно- и церковнослужители, которые в силу совершенных преступлений подпадали под действие светского суда, могли рассчитывать на благосклонность судьи. Духовенство во второй половине XIX в. менее всего подвергалось наказанию и чаще всего освобождалось от юридической ответственности в сравнении с другими сословиями [76]. Кроме того, духовенству были предоставлены привилегии в суде. С 1801 г. светским судам запрещалось применять телесные наказания в отношении священнослужителей. В 1808 г. этот указ распространился на их жен, в 1811 г. – на монахов, в 1835 г. – на детей священнослужителей. Причетники и их семьи, являясь менее привилегированной стратой духовного сословия, были освобождены от телесных наказаний лишь в 1863 г. Хотя данный вид наказания большей частью существовал лишь на бумаге: ни один священно- и церковнослужитель в Вятской епархии в XIX в. не был подвергнут телесному наказанию по приговору суда.
Епархиальные власти фактически оказывались бессильными перед возрастающим числом случаев отклоняющегося поведения. Административные меры не могли изменить ситуацию. Показательны итоги попыток архиепископа Вятского и Слободского Аполлоса повлиять на духовенство епархии. В 1871 г., узнав, что «духовенство епархии настроено крайне притязательно к прихожанам, ведет жизнь более светскую, предается пьянству, играет в карты и нерадиво исполняет свои обязанности», архиепископ предписал благочинным «предотвращать и прекращать в духовенстве такие беспорядки» [77]. Естественно, что это предписание не могло прекратить рост неправовых действий священно- и церковнослужителей. Повторное предписание архиерея также не было выполнено.
Руководство церкви, видимо, понимало, что полностью искоренить пороки среди духовенства невозможно. Даже пьянство само по себе, как правило, не всегда подлежало наказанию. Наказывалось прежде всего недостойное поведение духовного лица. Так, в 1869 г. по предложению архиепископа Аполлоса «для устранения нареканий и жалоб, могущих быть со стороны прихожан на дьякона Кокманского завода Васильева, и для блага его самого» Васильев был переведен в «более спокойный приход» [78]. Пьющий священник, если он не совершал должностных проступков, не становился маргиналом в среде приходского духовенства. Более того, начальство относилось к нему также как к остальным. В графе о поведении дьячка с. Усть-Чепецкое В. П. Ергина благочинный отметил: «Держит себя порядочно, но не всегда бывает трезв» [79].
Отклоняющееся поведение в среде приходского духовенства не идет ни в какое сравнение с ростом отклоняющегося поведения в российском обществе.
Однако в целом во второй половине XIX – начале XX вв. по криминогенности духовенство занимало последнее место, уступая всем остальным сословиям [80]. При том, что церковный суд карал за самые мелкие правонарушения, а в крестьянской и мещанской среде такие деяния, как мелкие кражи, оскорбления, побои долгое время, согласно обычному праву, не считались правонарушениями и не сопровождались иском в суд [81].
Таким образом, во второй половине XIX – начале XX вв. среди приходского духовенства росло число случаев отклоняющегося поведения. Они были весьма разнообразны. Причиной их были внутренние и внешние процессы, происходящие в самом духовном сословии и российском обществе. Сословная система судопроизводства РПЦ оставалась прежней. Зачастую она оказывалась недейственной, что понимало даже высшее руководство церковью. Однако несмотря на рассуждения о необходимости реформы церковного суда, никаких значительных действий в этом направлении предпринято не было. Главной причиной являлось нежелание РПЦ допускать к своим внутренним делам светских реформаторов.
При этом не стоит преувеличивать рост отклоняющегося поведения среди священно- и церковнослужителей. Под следствием состояло не более 10 % духовных лиц. Большинство священно- и церковнослужителей являлись правонарушителями только по церковному суду. Этим можно объяснить сравнительную мягкость наказаний, предусмотренных для духовенства. Приходское духовенство не стало маргинальным, оно в большинстве случаев вписывалось в общество, находя нужный язык с паствой. Подавляющее большинство священно- и церковнослужителей справлялись со своими обязанностями, не вызывая нареканий начальства и прихожан, хотя, безусловно, тенденция увеличения отклоняющегося поведения духовенства не могла не вызывать тревогу в руководстве РПЦ. Это связано с той социальной ролью, которую должен был играть священнослужитель. Любое несоответствие социальной роли вызывало мгновенную реакцию, прежде всего, со стороны населения и гражданских властей, поскольку даже единичный проступок духовного лица мог наложить клеймо на все сословие.
Примечания
[1] Леонтьева Т.Г. Вера и прогресс: православное духовенство в России во 2-й пол. XIX – нач. XIX в. М., 2002. С. 143.
[2] Государственный архив Кировской области (ГАКО). Ф. 582. Оп. 26. Д. 1225. Л. 22.
[3] Там же. Л. 23.
[4] Вятские епархиальные ведомости. 1907. № 47. С. 1238.
[5] ГАКО. Ф. 582. Оп. 26. Д. 233. Л. 1 об.
[6] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 538. Л. 39.
[7] ГАКО. Ф. 582. Оп. 26. Д. 1225. Л. 23 об.
[8] ГАКО. Ф. 582. Оп. 68. Д. 273. Л. 1 об.
[9] Попов А. Воспоминания причетнического сына. Вологда, 1913. С. 175.
[10] Там же. С. 24.
[11] Булгаков С. Автобиографические заметки. Париж, 1991. С. 17.
[12] ГАКО. Ф. 582. Оп. 26. Д. 1225. Л. 7.
[13] ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 254. Л. 72.
[14] ГАКО. Ф. 208. Оп. 1. Д. 1132. Л. 3.
[15] ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 254. Л. 8.
[16] ГАКО. Ф. 237. Оп. 173. Д. 85. Л. 1 об.
[17] ГАКО. Ф. 582. Оп. 65 а. Д. 103. Л. 1.
[18] ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 234. Л. 33.
[19] Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в). Т. 1. СПб., 2000. С. 105.
[20] РГИА. Ф. 796. Оп. 205. Д. 277.
[21] ГАКО. Ф. 582. Оп. 143. Д. 187.
[22] ГАКО. Ф. 582. Оп. 65а. Д. 166.
[23] ГАКО. Ф. 582. Оп. 149. Д. 177.
[24] Русское духовенство. Берлин, 1859. С. 13.
[25] Златовратский Н.Н. Воспоминания. М., 1956. С. 41.
[26] Успенский Н.В. Из прошлого. М., 1883. С. 112.
[27] Сычугов С. Записки бурсака. М.; Л., 1933. С. 193.
[28] Попов А. Указ. соч. С. 42.
[29] Лавров М.Е. Автобиография сельского священника. Владимир, 1900. С. 18.
[30] Помяловский Н.Г. Очерки бурсы // Помяловский Н.Г. Полное собрание сочинений. Т. 2. Варшава, 1913. С. 14.
[31] Сычугов С. Указ. соч. С. 148.
[32] Луппов П.Н. В духовном училище. СПб., 1913. С. 43.
[33] Лавров М.Е. Указ. соч. С. 8.
[34] Сычугов С. Указ. соч. С. 49.
[35] Красноперов И. «Отрывки из воспоминаний» // Вятская речь. 1915. № 17. С. 2.
[36] Сычугов С. Указ. соч. С. 142.
[37] Златовратский Н.Н. Указ. соч. С. 44.
[38] Судовиков М.С. Русское купечество и оппозиционное движение 2-й половины XIX в. (по материалам Вятско-Камского региона) // Вестник Вятского государственного педагогического университета. 2001. № 5. С. 53.
[39] Красноперов И. Указ. соч. С. 3.
[40] Очерки истории Кировской области. Киров, 1972. С. 165.
[41] РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 303. Л. 7.
[42] История города Кирова. Киров, 1974. С. 61.
[43] Булгаков С. Указ. соч. С. 34.
[44] РГИА. Ф. 797. Оп. 77. Д. 44. Л. 1 об.
[45] ГА РФ. Ф. 550. Оп. 1. Д. 365. Л. 3 об.
[46] ГАКО. Ф. 215. Оп. 2. Д. 64. Л. 141 – 145.
[47] Котряхова Н.Н. Студенческое движение в Вятской духовной семинарии в 1900 – 1907 гг. // Религия и церковь в культурно-историческом развитии Русского севера. Т. 1. Киров, 1996. С. 312.
[48] Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в). Т.1. СПб., 2000. С. 107.
[49] Одоев А. Закрытие противораскольнического съезда // Вятские епархиальные ведомости. 1901. № 1. С. 4.
[50] Там же. С. 5.
[51] Блинов Н.Н. Дань своему времени // Урал. 1981. № 2. С. 183.
[52] РГИА. Ф. 796. Оп.442. Д. 1889. Л. 184.
[53] Смолич И.К. История русской церкви 1700 – 1917 гг. Ч. 2. Горький, 1982. С. 165.
[54] Руководство для производства дознаний и следствий по делам о проступках священно- и церковнослужителей и справочная книжка по предметам церковно-епархиального суда. Екатеринбург, 1914. С. 35–36.
[55] ГАКО. Ф. 237. Оп.70. Д. 338. Л. 200.
[56] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 538. Л. 8.
[57] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 211. Л. 18 об.
[58] ГАКО. Ф. 582. Оп. 26. Д. 1212.
[59] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 538. Л. 33.
[60] ГАКО. Ф. 237. Оп. 2. Д. 160. Л. 637.
[61] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 374. Л. 136 об.
[62] ГАКО. Ф. 237. Оп. 2. Д. 160. Л. 367.
[63] ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 254. Л. 69–71 об.
[64] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 538. Л. 8.
[65] Там же. Л. 39.
[66] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 374. Л. 138 об.
[67] ГАКО. Ф. 248. Оп. 1. Д. 58. Л. 53 об.
[68] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 374. Л. 707 об.
[69] Там же. Л. 220.
[70] РГИА. Ф. 796. Оп. 442. Д. 2632. Л. 13.
[71] ГАКО. Ф. 237. Оп. 76. Д. 1191. Л. 23.
[72] РГИА. Ф. 796. Оп. 442. Д. 1889. Л. 220.
[73] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 211. Л. 51.
[74] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 338. Л. 200.
[75] Там же.
[76] Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в). Т. 1. С. 59.
[77] ГАКО. Ф. 237. Оп. 173. Д. 219. Л. 1.
[78] ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 145. Л. 79.
[79] ГАКО. Ф. 237. Оп. 70. Д. 338. Л. 368.
[80] Миронов Б.Н. Преступность в России в XIX – начале XX века // Отечественная история. 1998. № 1. С. 39.
[81] Там же. С. 31.
Home 
